Его я помню хорошо. Невысокого роста, крепкого сложения, всегда очень коротко постриженного, с круглой Хеменгуэевской бородой, с пронизывающим суровым взглядом, очень взыскательный к себе и окружающим.

Был весьма предприимчив и удачлив в делах. Дом у Арона был большой, светлый, красивый, углы срублены в “немецкий замок”, ровненько. Стоял дом на высоком фундаменте, на небольшой горке. Было в доме семь комнат. Когда дети разъехались, одну комнату дед сдавал “приличному жильцу”.

В доме были добротные, дорогие вещи. Самовары-медалисты, изумительная посуда, особенно пасхальная. Стильная резная деревянная мебель: столы, стулья, лавки со спинками, буфеты и комоды. Одна из комнат была целиком отведена под фикусы - любимые растения бабушки Хаси. В этой же комнате стоял инкрустированный комод с инициалами “Х” и “М”. Комод был из бабушкиного приданого, а инициалы - Хася Мельцер, её девушкина фамилия. Русская и голландские печи в доме были добротными, тем не менее в доме зимой угорали часто, и утром все лезли в бочку с квашеной капустой за клюквой, лечиться. Много позже я понял почему в доме у Лазаря зимой никто не угорал. За ночь ветер выдувал угар вместе с теплом.

Чай в доме Арона пили только “вприкуску”. Это был неукоснительно соблюдавшийся ритуал. Дед разбивал сахарную голову на куски, затем щипчиками раскусывал эти большие куски на маленькие одинаковые кусочки. Над столом в “зале” с потолка свисала мощная двенадцатилинейная керосиновая лампа, на столе сияли чашки, блюдца, сахарницы, ложки и красавец-самовар.

Мы, малыши, в доме деда Арона чувствовали себя несколько скованно, побаивались строгого деда Арона и бабушки Хаси. Тогда мы не знали, как сильно и одинаково Арон любил внуков.

Навечно запомнились пасхальные дни в его доме, особенно первый сэйдер. За длинным столом председательствовал дед, справа от него на лавке - подушка, на ней - “фир кашес”, за столом “миньен”, ещё 9 мужчин. Дед не любил привлекать посторонних мужчин, может быть в то время, 1938-40 годы это было небезопасно. Поэтому в это число включались мы с Лёней Рувуна, десятилетние.

Ярко горели свечи, дед читал толстую книгу, потом все пили пасхальное вино, из пасхальных рюмочек, а посреди стола на блюдце стоял стакан вина “для страждущего путника”. Про этот стакан в еврейских домах было хорошо известно соседям-белорусам. Алкоголиков до войны не было, но выпить любили все. Мне не известно, как распределяли между собой еврейские дома на пасху эти “страждущие”, но после конца молитвы, деликатно дав выпить первую рюмку, “путник” заходил в дом, клал шапку на пол у двери, крестился на красный угол, принимал стакан из рук деда, выпивал, благословлял всех, и шёл в следующий еврейский дом.

А в последующие дни мы ели вкусную, хрустящую мацу вместо надоевшего за год хлеба, который полагалось есть и перед первым блюдом и перед вторым.

Мацу перед пасхой пекли в доме деда Арона. И печь у него была лучшая, и кухня просторная, в большой “зале” на столах раскатывали мацу. Мужчины занимались дровами, печью, женщины месили и раскатывали тесто. Нам, малышам, разрешалось специальным колёсиком с зубчиками накатывать узоры на сырой маце. Естественно, кому не доставалось колёсика, тоже были заняты. Болтались под ногами, мешали, получали незлобливые тумаки и горячую, прямо с печи, мацу.

Деда Арона и бабушку Хасю считали прижимистыми, скупыми. Это не так. Больше всего мелочи на Хануке мы, дети, получали в доме деда Арона. И самые большие и вкусные “гоменташи” на Пурим разносили из их дома.

Первое путешествие за пределы Копцевич я совершил с дедом Ароном в пятилетнем возрасте. На телеге с бодрым коньком, в обход болот, мы ездили в соседнюю деревню Аголичи.

В мои четыре года дед обучил меня играть в шашки. Гроссмейстером я не стал, но года через три играл с ним на равных.
Году в 1939 дед увлёкся игрой в подкидного дурака, да так, что бегал по залу и ежеминутно выглядывал в окно, ждал, когда сын Шая и Лейзер Альперин пойдут с работы. А те, едва перехватив кусок на ужин, бежали к деду, играть.

Когда приехала со своим отцом, Борисом, из Киева внучка Беба после смерти её матери Фиры, дед приделал на кухне к мощной потолочной балке качели для неё и оказывал ей явное предпочтение. Отец и мать успокоили мою ревность, объяснив, что у Бебы уже никогда не будет матери.

Перед прекрасным осенним праздником “Сукес”, я сопровождал деда в лес - мы шли добывать еловый лапник для крыши строения. Всем встречным я на белорусском языке объяснял: “Мы з дзедам будзем будавать суку”.

Рано утром шли мы по тропинке через картофельное поле, затем мимо дома Арчика, через “дубник”, дубовую рощу, а затем - в могучий ельник. Я залезал на ель с такими часто растущими ветвями, что, кроме малыша, туда никто проникнуть бы не смог, и маленьким топориком срубал сочные зелёные лапы. Дед собирал их внизу. Потом несли домой, дед - огромную охапку, я - маленькую. Затем дед перекрывал лапником ели (символ - пальмовыми листьями) фанерную будку, пристроенную снаружи дома к кухонному окну. Внутри будки - примитивный стол и лавки около него. Бабушка в окно подавала еду. Есть там было вкусно, необычно и очень интересно.
Следующее путешествие с дедом Ароном было длительным, трагичным и последним для него.

Всю ночь со 2 на 3 июля 1941 года мы, 19 человек, провели на улице около вокзала станции Копцевичи. Немцы уже неделю были в Минске, пройдя 300 км. от границы. А нас, в 40 км. от старой границы, спасли болота. На вокзале мы дожидались возможности уехать на восток по железной дороге. Автомобильной дороги тогда ещё на было.

Нам повезло. Как раз на нашей станции развернули в обратную сторону эшелон с мукой, по договору идущий в Германию.
На открытых железнодорожных платформах, облепив, как мухи, мешки с мукой, мы двинулись на восток. Мы, это: дед Арон, бабушки Лея и Хася, Башева, Марьим, Нина, Ева, Соня, Володя, Махле, Броня и восьмеро малолетних детей, от 11 лет до 1 года.

Зверские бомбёжки в Калинковичах, Тетереве, Святошине, Бехах. Дикий холод на платформах, ночью, на ходу товарняка. Еда всухомятку, от случая к случаю, на протяжении долгих двух недель пути. Как уберегли при этом от гибели малышей - до сих пор считаю чудом. Не иначе кто-то свыше охранял нас.

Разгрузили муку, и нас вместе с нею, на станции Хреновая, недалеко от Воронежа. Всю ночь везли на телегах в колхоз “Красный Суровец” Архангельского района Воронежской области. Но там мы были недолго. Немцы подошли к Воронежу. Опять на телегах до станции Анна, оттуда поездом до Черниковки, впоследствии Сталинский район гор. Уфы, Башкирия.

Надвигалась страшная военная зима 1941-42 года. А с ней голод и холод. Спасая семью от голодной смерти, дед Арон, Башева, Ева, Махле, Марьим, Соня, Броня двинулись по окрестным деревням выменивать захваченные с собой вещи на съестные припасы.
В одном из таких походов, возвращаясь из далёкой деревни пешком, с мешком картошки на спине, не рассчитал дед сил, запарился, простыл и умер на чужбине во имя спасения детей и внуков, мир праху его!